Фольклорист Рубинштейн

Еврейский фольклор Вильно.

//А. Карпинович//

Автор перевода: Моисей Лемстер. Редакция: Яэль Боес, Инна Найдис

Рыбный рынок Вильно был переполнен. В узком проходе между ба́лиями с рыбой крутились еврейки со всей, прилегающей к рынку, округи. Женщины из Поплавы и Заречья, узнав, что сюда завезли из Бра́славских озёр[1] дешёвую корюшку, бросились закупать товар. У торговок рыбой горели пальцы. На распродаже было жарко. Тут не надо было заглядывать каждой рыбке под жабры, чтобы убедиться, что они красного цвета – признак свежести рыбы. Клиенту набрасывали в корзину мелочь и велели продвигаться дальше.

В такой день фольклорист Рубинштейн отправился на рыбный рынок собирать материал. Он пришёл из еврейского местечка, что находится далеко под Белостоком[2], собирать фольклор сюда, в «Йерушолаим д’Лита»[3]. В Еврейском научном институте ИВО[4] ему сказали, что, если он хочет найти настоящий народный язык, пусть покрутится на виленском рыбном рынке. И хотя Рубинштейн хромал на одну ногу, он готов был ради хорошей поговорки тащиться в другой конец города. И на этот раз он встал рано утром и пришёл. Для него это был тяжёлый путь. Тянуть хромую ногу с Савической улицы, где у него была каморка, до рынка, ему было не так-то легко. Но чего не сделаешь ради фольклора?..

Рубинштейн вбил себе в голову, что необходимо, как можно скорее, спасать все выражения, фразы виленских евреев, чтобы народная мудрость, заложенная в них, упаси Боже, не потерялась, ибо, в таком случае, это будет большой потерей для еврейской культуры. Из-за этой своей любви к фольклору он даже остался старым холостяком. Сколько раз его ни пытались сосватать, он отказывался, хотя кандидатуры были достойные. В институте его хотели женить на аспирантке Зелде, старой деве, специалистке по еврейским блюдам аж до XII столетия. Но Рубинштейн представлял, в своём богатом воображении, как эта аспирантка Зелда шагает, словно аист, на своих длинных, худых ногах к институту, а он хромает позади неё. И эта картинка ему совсем не нравилась. Весь Вильно поднял бы их на смех.

Сейчас он стоял на рыбном рынке и жаждал фольклора. Подойти поближе к балиям с рыбой ему не хватало мужества, вдруг его высмеют. Ещё Рубинштейна смущало, что там было скользко, и он рисковал растянуться. Он стоял у прилавков с краю, исходя из желания услышать разговоры торговок. Ружка, торговка рыбой, разошлась во всю своим бранным языком. Рубинштейн слышал издалека только одно слово из десяти, но даже от этих услышанных слов у него слюнки текли. Ружка решила проучить одну еврейку и уже была готова отхлестать её хвостом карпа.

Возле балий стало меньше народу. Торговки рыбой снимали с себя фартуки, облепленные чешуёй. Ещё немного, и рынок опустеет. Первой его заметила продавщица Хана-Мерке. Её балия стояла в самом конце ряда. Она видела молодого человека, который топтался на одном месте, без кошёлки в руке, и ей стало всё понятно: не за рыбой он сюда пришёл, и это ясно как божий день. Не иначе как он – служащий из магистрата, ибо зачем ещё ему торчать на одном месте с карандашом в руке, как ни следить за работой с весами? У Ханы-Мерке более, чем у других торговок, была такая слабость, как обвешивать клиентов. На праздник Йом-Кипэ́р, когда она изливала в плаче своё горькое сердце, синагогальный служка Йоэл ей выговаривал: «Хана-Мерке, ты меньше плачь, а лучше старайся не обвешивать своих клиентов…»

Но Хана-Мерке не была простачкой. Она миловидно улыбнулась Рубинштейну, показав при этом золотую коронку на переднем зубе:

– Мой господин, я вам дам хороший килограмм линей, живых, вы их еле сможете дотащить домой…

Рубинштейн растерялся и не знал, что ей ответить. Он с глуповатым видом смотрел на Хану-Мерке, которая стояла, покрывшись шерстяным платком с вылезшей бахромой. Щёки её пылали после успешной торговли, а весёлые глаза вызывали у него беспокойство.

Рубинштейн всё ещё молчал.

– Мой господин, а как вы посмотрите ещё на несколько сомов в придачу, – не сдавалась Хана-Мерке, – ваша жена не будет знать, как вас благодарить…

Наконец фольклорист пришёл в себя и вымолвил:

– Я… не нуждаюсь в рыбе…

– Что у меня есть, то я и предлагаю. А что вы ищете?

У Рубинштейна вырвалось:

– Ну, какие-то проклятия…

– Что?!

– Вы понимаете… я коллекционирую проклятия, изречения… я слышал, как вы перед этим говорили…

У Ханы-Мерке упал камень с сердца:

– Вы значит не из магистрата? А я-то думала… ну, коль нет, вы таки можете пятиться раком прямо к чёрту…

И Хана-Мерке, довольная тем, что вышла сухой из воды, раскричалась на весь рынок, показывая на Рубинштейна:

– Женщины! Этот еврей коллекционирует проклятия. Кто хочет ему предложить свой товар?

И тут же вокруг фольклориста образовался кружок. Все торговки рыбой захотели рассмотреть вблизи это чудо. Рубинштейн попытался им объяснить, в чём суть фольклора, но ему и слова не дали выговорить. Торговки рыбой, главным образом, Ружка и Цирл Шепелявая, своими шутками и разговорами заглушили его речи.

После такой неудачи Рубинштейн быстро-быстро ушёл с рынка. У Ханы-Мерке защемило сердце. Она раньше не обратила внимания, что он хромает. Ей стало неудобно из-за того, что она оказалась виновницей произошедшего. «А если он таким образом зарабатывает себе на хлеб?» – укоряла она себя…

* * *

Рубинштейн плюнул на свою гордость и вновь пошёл попытать счастья на рыбный рынок к торговкам. Но не ко всем, а только к одной – к Хане-Мерке. Казалось бы, он должен был обидеться на неё сильнее всего, но как ни пытался настроить себя против, ему это не удавалось. Её алеющие щёки и искрящиеся глаза врезались ему прямо в сердце. Уже несколько ночей, на своей узкой кровати, он вспоминал, что он не только фольклорист, но ещё и какой-никакой – мужчина. Годами Рубинштейн был занят собиранием народной мудрости. Он окунался в пословицы, проклятия, басни. От рассвета до поздней ночи он занимался любимым делом. Рубинштейн был уверен, что защищён от всех жизненных испытаний. И вдруг явилась Хана-Мерке и одной лишь своей улыбкой сбила его с пути.

Фольклорист пытался всеми своими силами подавить в себе нахлынувшее чувство и прийти на рынок с сухими, научными целями. Но у него это не получалось. Хана-Мерке засела у него в голове и не давала думать о чём-нибудь постороннем.

– О, господинчик от проклятий здесь! Так «давайте на радостях распахнём калитку и станем варить блошиные потроха»! Такой гость!

Так встретила его Хана-Мерке.

У Рубинштейна потеплело на сердце. Он почуял фольклор! Довольный, он расстегнул дождевик, достал свою записную книжку и начал быстро записывать.

– Скажите ещё что-нибудь, – попросил Рубинштейн торговку Хану-Мерке, – говорите, а я буду записывать ваши слова.

– Пишите, коль хотите. Разве мало в Вильно сумасшедших? Я хочу только знать, это что – ваша профессия, или вы этим занимаетесь так, от нечего делать?

Рубинштейн не поленился и стал ей объяснять о высоких целях фольклора. Он говорил, а Хана-Мерке в ответ кивала головой. Она не всё поняла, но кое-что до неё дошло. Ещё и другие торговки рыбой придвинулись к балии Ханы-Мерке, прислушиваясь, о чём идёт речь. Цирл Шепелявая снова хотела начать свои штучки, но на этот раз Хана-Мерке воспротивилась и раскричалась на женщин:

– Вы хотите дать этому еврею товар – так пожалуйста, а если нет, то шагайте отсюда…

Хана-Мерке хотела ещё добавить солёное словечко, но опомнилась. Ей стало стыдно перед Рубинштейном.

В тот день фольклорист собрал не много сокровищ, но был очень доволен. Хана-Мерке ему сказала, чтобы он приходил в субботу в сквер, что на Трокской улице[5], и они немного поговорят.

* * *

Зелда-аспирантка сидела в боковой комнате института и писала что-то о еврейском блюде под названием «шлейскес». При этом она жевала ломтик хлеба, тонко намазанный творогом. Она жевала и записывала с трудом. У неё разболелся и шатался боковой зуб. С рецептом «шлейскес» тоже дело не ладилось. В одной книге указывалось, что это медовое печение с маком. В другой брошюре говорилось, что это вид печения, посыпанного миндалём. Из-за сомнений, какую из версий выбрать, у неё даже защемило сердце. Зелда была бы не прочь подкрепиться сейчас каким-то вкусным блюдом, пусть даже современным. В последнее время всё у неё шло «маслом вниз». Она купила в магазине Ноза новый плащ. Не для себя, но ради Рубинштейна. Может ему придёт в голову пригласить её на концерт хора Герштейна[6]. Но где уж? Рубинштейн даже не смотрел в её сторону. Они сидели в одной комнате, стол к столу, а он – ноль внимания. Доброе утро, доброго года и всё. Ходит из комнаты в комнату и хвастается своими собраниями сокровищ. Все смакуют. Хлопают его по плечу… Доктор Ва́йнрайх[7], директор института, поздравил его. Теперь этот Рубинштейн познакомился с какой-то торговкой рыбой, отсталым элементом, и черпает от неё свои находки… И пусть бы он это делал с научными целями, не смешивая работу с личными симпатиями… Но в институт доходят слухи, что их видят по субботам, сидящих вместе возле замка, что на горе.

Зелда поднялась со своего стула и начала ходить по комнате, постоянно трогая свой зуб, не выпадает ли он. При этом она глубоко вздыхала. Вот судьба тех, кто занимается наукой. Всё время искать, копаться в книгах, а простая женщина получает больше удовольствия от жизни, чем она, со всеми своими научными знаниями…

У Рубинштейна на столе лежали его заметки. Зелда искоса заглядывала в них, как петух на просо. На большом белом листе было написано: «Материалы для исследований фольклора», корреспондент Хана-Мерке Солодухин, торговка рыбой на виленском рыбном рынке. Пословицы: «Коль ты уже собака, то не будь свиньёй»; «Когда неудачник режет петуха, то петух убегает»; «Болтай-болтай, да меру знай»; «От любви она получает…»

Разболевшийся зуб не позволил ей читать дальше, она ещё только бросила взгляд на рубрику «Проклятия»: «Чтоб тебя выносили ногами вперёд и отпевали»; «Мягкого балкона тебе на голову»; «Чтоб твои кишки использовали для развешивания белья». Больше Зелда не могла переносить боль. Сплюнула и пошла к своему столу искать источники рецепта блюда «шлейскес».

* * *

Хана-Мерке стала приходить на рынок в чистом фартуке. Если вдруг придёт Рубинштейн, так чтобы не пришлось краснеть. Уж очень ей хотелось понравиться фольклористу. Субботние встречи с ним её очень взволновали. Вскоре исполнится два года её вдовству. Арка Заводник был ей, в общем-то, хорошим мужем. Не пьяница. Но что с того, если его уже нет. Весь Браслав не может его забыть. Он там считался одним из лучших рыбаков. Был известен умением выбрать место, забросить сети. Не было ни одной ночи, чтобы он не привозил несколько корзин с рыбой. Что точно произошло с ним, так и неизвестно по сей день. Возможно, белокурая русалка, поджидающая у поверхности озера, чтобы каждый сезон забрать кого-то к себе, заманила её мужа в свои подводные залы; или его партнёр Исорка Лабух повздорил с ним во время вытаскивания сетей и столкнул его за борт… Неизвестно, вода его не выплюнула назад. Исорка клялся мамой, что той ночью Арка вообще не пришёл на рыбалку, но иди верь Лабуху. Несколько рыбаков, хороших друзей Арки, заступились за неё перед Браславским раввином. Тот уже хотел признать её соломенной вдовой. Все холостяки из рыбацкой братии добивались её благосклонности, особенно Исорка. Но кто мог ей понравиться после её Арки? Разве что такой, как Рубинштейн. Весь рынок уже знал, что он благородный человек, пишет книги. У Ханы-Мерке помутилось в голове. Она ходила, как угоревшая. «Кроме того, что он хромает, он совсем неплохой человек», – думала Хана-Мерке. А его уважение к ней? Близкие ей торговки рыбой разговаривали совсем по-другому, не так, как он.

– Чтобы вы знали, пан Рубинштейн, любое существо, которое способно двигаться, нуждается в жилье. Возьмите, к примеру, такую глупую рыбёшку, как плотва. Прежде чем она начинает метать икру, то своим хвостом подметает кусочек грунта в реке. Махнёт налево, направо, и всё, она себя обеспечила домом. А что уж говорить про человека? Быть одному даже в бане плохо. Кто будет тереть спину? Такой учёный человек, как вы, может взять себе в жёны, как говорится, графиню с хорошим приданым… Не то, что, к примеру, Исорка Лабух. Он такой… даже не хочу это слово брать на язык…

В сквере на Трокской улице было безлюдно. Хана-Мерке сидела наряженная рядом с Рубинштейном, а тот смотрел ей прямо в рот. Скамья, на которой они расположились, утопала в жёлтых каштановых листьях. Было прохладно. Хана-Мерке куталась в меховую куртку, а фольклорист даже не мог сообразить, что ему не мешало бы чуть приблизиться к ней. Хана-Мерке сияла. Напудренная, причёсанная, с локонами на белом лбу, она улыбалась Рубинштейну и ждала. Другой, на его месте, положил бы руку на её плечо, даже прижал бы к себе. Но у Рубинштейна одна забота – как бы запомнить её фразы, не забыть ни одного острого словечка, всё может пригодится для его большого сборника фольклора. Не всегда ему было удобно записывать так сразу, прямо на месте. Негнущуюся ногу он вытянул перед собой, как шлагбаум между ними, который не перейти.

– Три вещи никогда не помешают: сон, баня и хороший кусочек рыбы… Это я говорю по отношению к вам. Что нам сидеть здесь, в саду, и мёрзнуть, как говорится, студить рёбра? У меня в доме есть всё самое вкусное, чем не стыдно угощать и царей. Попьём чаю. И кусочек маринованной щуки тоже имеется...

Рубинштейн перебил её:

– Нет, спасибо, вам в действительности не стоит утруждать себя…

– Какое там, утруждать! Всё давно готово. Желаю такую шишку на лбы нашим врагам, какой замечательный кугл ждёт у меня, ещё со вчера. Идёмте, господин Рубинштейн, вы перекусите. Истину надо искать на дне тарелки.

Фольклорист сомневался, но Хана-Мерке доказывала ему своим сочным, образным языком, что ничего лучшего сейчас и быть не может, чем пойти к ней и отведать хороший кусочек рыбы. И он, ради фольклора, поддался на её уговоры и зашагал с Ханой-Мерке к ней домой. Она шла рядом с Рубинштейном с той стороны, где у него здоровая нога. Время от времени она брала его под руку, и у Рубинштейна теплели глаза. Он не смотрел на свою спутницу и не слышал, о чём она говорила. Осенняя грусть сопровождала его на пути к дому Ханы-Мерке.

* * *

Хана-Мерке стала вежливой, аккуратной в выборе слов. Женщины рынка не узнавали её. Даже взвешивать она стала точнее. И всё ради Рубинштейна. Торговка рыбой Ружка учила её, что если она хочет понравиться фольклористу, то должна бросить попусту болтать. Он же приятный человек, а у Ханы-Мерке иногда слетают с языка такие словечки, что уши вянут. Все торговки рыбой уже знали, что Рубинштейн частый гость у Ханы-Мерке. В Вильно уже случалось такое. К примеру, актёр Биздон взял себе в жёны дочь Лейба – торговца курами…

Хана-Мерке стала приходить на рынок причёсанной, в хорошей паре туфель, а не в Аркиных сапогах. Все уже знали, что дело идёт к женитьбе… Только Цирл Шепелявая была против. Она говорила, что когда-то из этого Рубинштейна ещё «выпрыгнет жаба». Он же не рыбак. У Гитке в кабаке он не сидит, значит, не иначе как торгует женщинами для Аргентины...

Ружка взялась сходить в институт и всё расспросить про Рубинштейна. Вернулась она оттуда сияющей. Там прямо не знали, как её лучше принять, куда её посадить – так она рассказывала – только одна, какая-то худая старая дева кривлялась и ломалась.

Но Рубинштейн, однако, перестал приходить на рынок. И у Ханы-Мерке стал появляться реже. Он за это время накопил много материала и по вечерам обрабатывал его. Хана-Мерке недоумевала: когда она была по горло запачкана, то не было дня, чтобы фольклорист не приковылял к её балии, а сейчас, когда она стала вежливой, желала каждому клиенту «кушайте на здоровье», и ещё подбрасывала дополнительную рыбку к весу, он как-то к ней охладел.

Она делала всё, чтобы понравиться фольклористу. Дома у неё всю неделю было убрано, как для субботнего дня. Стол был покрыт белой скатертью, а кровать – цветастым покрывалом. Она даже где-то на задворках приобрела картину, изображавшую Адама и Хаву, которых босиком изгоняли из Рая. Но чем больше она старалась интеллигентно говорить, тем более подавленным выглядел Рубинштейн. Накануне она целый вечер просидела дома одна. При каждом скрипе двери у неё обрывалось сердце. Она ждала его, но он так и не пришёл.

* * *

На следующий день Рубинштейн встретил Хану-Мерке у входа в институт. Подняться наверх она постеснялась и прождала его внизу полдня.

Рубинштейн был поражён. Неужели он внушил ей какие-то фальшивые мысли?

– Пан Рубинштейн, – начала сердито она, – вы полагаете, что Хана-Мерке – мешок с проклятиями и пословицами, который развязывают, суют туда руку и вынимают их для написания книг? У Ханы-Мерке есть ещё и сердце, – при этом она показала на свою полную левую грудь.

– Нельзя так обращаться с женщиной, которая испытывает к вам какие-то чувства… Сказали бы сразу, что вам нужна эта глупая торговка рыбой только ради проклятий… Ну, да ладно, чтоб вы были здоровы...

Впервые Рубинштейн так остро почувствовал, что проиграл свою молодую жизнь и останется старым холостяком. Он хотел ей сказать, что это не так, как она думает, что… Но, прежде чем, он успел открыть рот, Хана-Мерке уже скрылась на углу Вивульской улицы.

Рубинштейн согнулся под бременем судьбы, купил зелёный рюкзак и похромал из Вильно собирать фольклор в другом городе…

Когда фольклорист Рубинштейн ушёл из Вильно собирать фольклор в другом месте, весь рыбный рынок прямо кипел. Рубинштейн приходил сюда записывать проклятия, изречения, пословицы и просто поговорки. Главным поставщиком этого «товара» была Хана-Мерке, балия с рыбой которой, стояла в самом начале рынка. Рубинштейн так долго собирал у неё фольклорный материал, пока между ними не загорелся огонёк любви. Хана-Мерке к этому фольклористу, можно сказать, прикипела, хотя у него одна нога была немного короче. Остальные торговки рыбой, а главным образом, Цирл Шепелявая, уже видели конечный результат. Так Рубинштейн, этот старый козёл, испугался, в проходном дворе, где продают старые вещи, купил себе зелёный рюкзак и похромал из Вильно безвозвратно.

Хана-Мерке очень переживала его исчезновение. Кроме чести, что такой человек стал приходить к ней покушать кусочек линя, или просто попить чай с куглом, он ещё и запал в самое её сердце. К тому времени прошла уже пара лет, как её муж, Арка Заводник, утонул в озере Нарочь[8], и она тосковала по близкому родному дыханию. Фольклорист Рубинштейн, кроме своей ноги, был довольно видным мужчиной. Но главное, что было важно для Ханы-Мерке, это его деликатность, умение вести себя за столом без попыток положить на неё руку.

* * *

Но что с того, если из этой истории ничего не вышло. Рубинштейн покинул Вильно и не давал о себе знать. Хана-Мерке вновь одела на себя образ вдовы и пыталась свою тоску топить в балии с рыбой. Правда, она уже не так, как раньше, сыпала пословицами и проклятиями, но, время от времени, у неё выскакивало такое изречение, которое способно было проникнуть «под седьмое ребро». Даже приличная выручка не улучшала её настроение. Вот, к примеру, в короткий пятничный день она опустошила балию, в которой была гора плотвы. Так она не выплеснула воду по всему рынку, как раньше, когда была в полном блеске, но дала возможность воде вытечь тихо, скромно, не так, как она себя вела раньше, подобно коменданту рыбного рынка.

Другие торговки рыбой хорошо понимали её настроение. Да, ей, Хане-Мерке, приснился сладкий сон, а вышел из всего этого – пшик. Цирл Шепелявая, балия которой стояла по соседству с Ханой-Мерке, прямо кипела и бурлила. Она шипела, что такому Рубинштейну следовало бы выкрутить вторую ногу ещё до того, как он стал приходить сюда, на рынок, собирать проклятия. Цирл не знала, чем утешить Хану-Мерке. Сказать ей, что О́шер Куке́йка, один из рыболовной бра́нжи, умирает по ней, готов взять её такой, как она есть, даже в одной рубашке? Но, та уже попробовала что-то лучше – человека с пером в руке, и это не будет для неё утешением. И хотя Ошер Кукейка – это далеко не последнее имя в рыбной торговле, но до Рубинштейна ему далеко. Тем не менее, Цирл Шепелявая решила поговорить с Ханой-Мерке о том, что это не выход съедать себя заживо из-за этого колченогого фольклориста. Если тот не сумел оценить ни проклятий, ни пословиц, услышанных от неё, ни саму женщину, с которой он бы имел полную чашу, да ещё и кусочек рыбы в придачу, тогда пусть он ходит под себя, и у него будут жёлтые ботинки на Пе́йсах…

Это и хотела Цирл Шепелявая сказать Хане-Мерке, чтобы у той наконец закончились переживания. Шли они обе с рынка домой в летний пятничный день. Хана-Мерке, которая никогда за словом в карман не лезла, извергая огонь на любого, сегодня не произнесла ни слова. Цирл её приободряла:

– Хана-Мерке, не расстраивайся ты из-за него. Чихать на этих мужчин! Посмотри вокруг, их же как собак. Ты ведь далеко не уродлива. Можешь сказать без боязни: «Доброе утро, зеркальце, личико моё, не переживай…»

Хана-Мерке тяжело вздохнула:

– Да, эту фразу я велела записать Рубинштейну…

Цирл вскипела:

– Опять Рубинштейн? Этот хромоногий у тебя из головы не вылезает! Он воспользовался твоими изречениями, а теперь пошёл искать в другое место подержанный товар. Болячку он найдёт вне Вильно для своей коллекции. Чтобы собрать столько материала, сколько ты давала за неделю, ему нужно будет хромать целый год по всей округе, и всё равно собранное не будет иметь виленского вкуса.

Хана-Мерке возразила:

– Он как-то говорил, что в Белостоке…

– Что в Белостоке, где в Белостоке, – вспыхнула Цирл, – разве это идёт в сравнение с Вильно? Вот тебе лучшее доказательство – институт, ну, как он там называется…

– Еврейский институт… ИВО.

– Это ж надо, ты помнишь название, – удивилась Цирл памяти своей подруги, – вот видишь, этот институт построили не в Белостоке, не в Гродно, не в Большой Вилейке, а таки в Вильно. Потому что Вильно – город с проклятиями, с поговорками, с сумасшедшими… Один в один. Для такого института есть откуда брать материал.

– Что с того? Вот он взял и уехал в другой город собирать материал для этого института.

– Ну, так он уехал… Так что ты думаешь, что весь геше́фт завалится?

… И тут Цирл предложила своей подруге план, согласно которому, Еврейский научный институт, ИВО, в Вильно, обогатился в последствии коллекцией проклятий, словечек, выражений – просто позавидовать.

Цирл уговорила Хану-Мерке, не больше и не меньше, как пойти в институт и предложить им взять у неё фольклор. Ведь всё, что Рубинштейн принёс, было взято у неё, у Ханы-Мерке. Так она сама принесёт «товар», и пусть Рубинштейн лопнет от зависти. Лучшей мести для него не будет!

Хана-Мерке не думала о мести. Но, по правде говоря, сердце у неё горело злобой на Рубинштейна, который допустил, чтобы она к нему привыкла, а потом, вдруг, взял и покинул город. Хана-Мерке сделала вывод, что она ему просто не понравилась. Может быть, его не устраивало её происхождение? Так зачем говорить о мести?

* * *

Хане-Мерке пришёлся по нраву план Цирл по совершенно другой причине. В течение этих нескольких месяцев общения с фольклористом, она заразилась «фольклорной болезнью».

Сначала она пожимала плечами, зачем это нужно; но постепенно, постепенно стала понимать, что со временем могут забыться все проклятия, ругательные слова, острые словечки, фразы. Пройдут годы, и люди будут думать, что жизнь в Вильно протекала сухо, без шутки, без перчинки, как будто в этом городе не было зазывал, тех, что тащат клиентов в магазины, или тёток, продававших вареные бобы с шуткой и с напевом, или даже торговок рыбой Зареченского рынка. Как не крути, а Хана-Мерке не была безграмотной крестьянкой из села. Она всё-таки успела пройти несколько классов в Народной школе для девушек имени Дво́йры Ку́перштейн. Учитель Гершо́н Плу́дермахер приучил её держать перо в руке. Да и фольклорист Рубинштейн немного соскрёб с неё «чешую грубости», в которую облачаются торговки рыбой, ибо этого требует их заработок… И всё это вместе, и школьные уроки Плудермахера, и Рубинштейн, придало ей блеска.

* * *

В одно прекрасное утро Хана-Мерке пошла в институт договариваться о поставке им «своей продукции». И говорить она хотела с самым главным хозяином. Так она заявила. Главным хозяином института был доктор Макс Вайнрайх. Какая-то уродина, которую звали Зелда-аспирантка, рвала и метала от того, что приходят тут всякие морочить голову самому доктору Вайнрайху. Но Хана-Мерке, не поддаваясь, сказала, ничего-ничего, есть в работе института и её доля. Слово за слово, и там спохватились, что это та самая женщина с передним золотым зубом, которая была источником фольклора для Рубинштейна. Её имя фигурирует в его списках. И Хану-Мерке несколько раз видели у входа в институт, когда здесь ещё был Рубинштейн.

Первой её узнала таки Зелда-аспирантка, которая намного раньше положила глаз на Рубинштейна.

Доктор Вайнрайх как раз очень обрадовался приходу Ханы-Мерке. Он углядел в этом подтверждение своей теории, что науке без народа грош цена. Не так давно он об этом опубликовал статью в институтской газете. Он усадил Хану-Мерке напротив своего письменного стола, протёр свои очки и стал говорить с ней прямо по делу. Безусловно, пусть она приносит в институт как можно больше материала всех жанров. Здесь это всё рассортируют как положено. Он заверил, что всё, предоставленное ею Рубинштейну ранее – это россыпи золота и бриллиантов. Каждое проклятие, каждое словечко – сладость во рту.

Хана-Мерке ушла из института вдохновлённой. Доктор Вайнрайх сказал ей:

– Фрейлин Солодухин, вы не знаете себе цену… Только из одного разговора с вами можно составить целое ожерелье жемчужин идиша…

И это было правдой. Хана-Мерке выложила такие речи, что ему потеплело по всему телу.

* * *

Первым списком, который предоставила Хана-Мерке, были виленские проклятия. Но не все она смогла туда включить, потому что некоторые были настолько вульгарными – ко рту не поднести. Но как бы там ни было, она отобрала такую пачку пожеланий, которые, по правде говоря, были очень далеки от новогодних поздравлений и добрых благословений. Вот они…

– Чтоб тебе попала соломка в глаз и стружка в ухо, и чтоб ты не знал, что раньше вытащить.

– Как давно она болеет? – Если её будет бросать в жар ещё месяц, то будет ровно пять недель.

– Чтоб рыбный кнэйдл застрял у тебя поперек горла!

– Чтобы к тебе срочно вызвали врача, и когда он придет, чтобы соседи сказали: всё, всё, уже не нужно.

– Чтоб в зимнюю ночь тебе рвали зубы, а летним днём ты начала рожать!

– Чтоб ты рос как лук – головой в земле!

– Чтоб тебе вырвали все зубы, а один оставили для зубной боли.

– Чтобы ты был знаком со всеми врачами, а они - с тобой.

– Чтоб ты так красиво говорил, что только кошки тебя понимали!

– Чтоб ему было хорошо в хорошем месте!

– Чтоб ты сошёл с ума в городе, большем чем Вильно, и чтобы все там знали, что ты конченый человек.

Хана-Мерке хотела ещё дописать: «чтоб ты проглотил зонтик и чтоб он раскрылся у тебя в животе», но спохватилась, ибо это «пожелание» уже гуляло по Сапожной улице, даже в еврейском театре его использовали, и вычеркнула.

* * *