Незабываемые типы Вильно

//А.Карпинович//

Автор перевода: Моисей Лемстер. Редакция: Яэль Боес, Инна Найдис

Наказание

Тем вечером в синагоге маляров проходило собрание. С лёту закончив вечернюю молитву, взялись спорить о благотворительной кассе. Этот сезон у ремесленников не задался, поэтому ссуду просили чаще обычного. Неудивительно, что оставшиеся в кассе средства почти не прикрывали дно.

Цаля, побельщик, призывал сесть и обсудить, как помочь угнетённым слоям народа. Будучи посетителем всех бундистских[18] собраний, он существенно обогатил свой лексикон заграничными словами и, даже, если бы его речь записали, всё равно никто бы ничего не понял. Начал он с необходимости солидаризироваться в борьбе за свободу Маньчжурии, затем, не прерываясь, перешёл к синьке, извести, кистям, светлому будущему и пролетарской культуре. Цаля настолько увлёкся своей речью, что габо́им[1] не видели ей конца.

Тогда поднялся тощий и долговязый Карпл, рисовальщик вывесок, воздел к потолку косые глаза и, показывая своими длинными руками на Цалю, обратился с претензией к Всевышнему: «Владыка мира, ответь, зачем ты создал такого…?!»

И тут он произнёс настолько гадкое слово, что синагога содрогнулась. Слово, которое имеет в идише множество облагороженных вариантов, ударило по стенам гулко, как тупой топор. Казалось, что сейчас от этого богохульства начнёт опадать штукатурка. Маляры не верили своим ушам. На мгновение синагога погрузилась в мёртвую тишину. И тут же Цаля бросился к Карплу, чтобы разорвать его, как селёдку. Не столько ради защиты собственной чести, сколько ради чести еврейской веры, которая хоть и является орудием закрепощения и угнетения трудящихся, но достойна уважения, ибо она тоже ратует за социальную справедливость. Именно такое решение было принято последним партийным собранием на Стекольной улице.

Человек десять маляров сумели не допустить драки, хотя все были согласны с обличающими словами Цали:

– Отсталый элемент! Хамло! Косоглазое полено! Мазальщик! Предатель рабочего народа!

Вмиг была забыта пустая благотворительная касса, главной темой стал Карпл, который стоял, моргая косыми глазами, и неуклюже пытался оправдаться. Окружив его со всех сторон, ремесленники требовали наказания, штрафа, поскольку с тех пор, как синагога существует, такого сквернословия здесь не слышали. Цаля не успокаивался. Он уже был готов к новой речи, но попробуй, перекричи этот шум! Цаля только и успел сказать, что такое дело нельзя замять в принципе, да никто и не собирался. Маляры всех мастей были едины в том, что Карпл не должен выйти чистым из такой смердящей истории.

Так всё и продолжалось, пока, привлечённый шумом, в синагогу не заглянул Шме́реле Шарафа́н из товарищества «Тифе́рет Бахури́м»[2]. Товарищество находилось этажом выше, каждый вечер там собиралась молодёжь, а Шмереле был душой компании.

Из мастерских, расположенных вокруг синагогального двора, он собирал подмастерьев и обучал их идишка́йт[3]. И знаний своих он для них не жалел. Стоя слева от Орн Ко́йдеш[4], опершись на ште́ндер[5], Шмереле говорил об Адаме и Хаве, которые из-за глупого яблока были изгнаны из Рая, как две кошки из кухни, полной деликатесами. Постепенно его рассказ добирался до праотца Авраама, святого еврея, который лёг со своей служанкой Агарью, потому что так велела его жена Сарра. На этом примере Шмереле разъяснял важность мира в доме. В вечера пятницы, во время встречи субботы, «Тиферет Бахурим» устраивали целые представления. Они пели, на все голоса, «Вета́эр либэ́йну»[6], а Шмереле дирижировал. Кроме того, он писал песни, чем доставлял удовольствие не только преданным слушателям своего товарищества, но и всему Вильно. К примеру, припев его ханукальной песни был известен всем еврейским детям.

Песенку о Хануке

Будем слушать вместе.

Пусть сияет в памяти

Со свечами песня,

Давнюю историю

Бережно храня.

В новые мгновения

Через поколения

Не затихнет голос,

Чудеса творя!

К каждому веселью у Шмереле была песня. Печаль и грусть были не для него. Все свои песни он записывал в отельные тетради с чёрными обложками, и не было большего почёта для парня из «Тиферет Бахурим», чем когда Шмереле Шарафан доставал такую тетрадь из-за пазухи и читал тому своё творение – свежее и белоснежное, как только что вылупившийся птенец.

Сейчас Шмереле Шарафан стоял на пороге синагоги маляров, гладил свою светлую бородку и оглядывал голубыми, как детские сны, глазами каждое лицо. Ему не нужно было спрашивать дважды, что здесь произошло. Цаля порывался взять слово, но ему не дали говорить. Несколько маляров кратко и ясно рассказали Шмереле обо всём, что произошло. Цаля только успел вставить:

– Давайте, кстати, послушаем, что говорит закон с религиозной точки зрения…

Шмереле глубоко вздохнул. Вся эта история была ему неприятна. Чтобы еврей прибегнул к таким речам, да ещё и в святом месте? Затем он обратил свой взгляд к потолку, как это недавно сделал Карпл, будто ожидая получить оттуда какой-то знак, о чём ему говорить. Потолок помещения, где собираются «Тиферет Бахурим», наверняка дал бы ему подсказку, ведь он весь разрисован звёздами и похож на вечернее небо. Как много мыслей, удачных строк для своих песен Шмереле Шарафан считывал с этих разбросанных звёзд. А потолок синагоги маляров был холодным, без единого рисунка. И Шмереле не мог найти, откуда взять хотя бы слово для маляров. Он опустил глаза, огляделся и, вдруг, зацепив свой взгляд на плоскости пустой стены, счастливый, воскликнул:

– Евреи, мне пришла такая мысль! Давайте вынесем наказание, чтобы Карпл нарисовал вот здесь, – и Шмереле указал на побеленный участок, – Стену Плача. И этим благим делом он искупит свой грех. Коль он осквернил синагогу словом, пусть теперь украсит её своим рисунком…

* * *

То, что Карпл сумеет нарисовать Стену Плача в синагоге маляров, у Шмереле не вызывало сомнений. Карпла зовут в еврейский театр освежать декорации. Парикмахеры Вильно заказывают у Карпла вывески. С них улыбается, выбритый до дна, юноша, с пробором по середине головы, ровным как линейка. Для Лизки-корсетницы Карпл изобразил женщину с двумя большими, как вёдра, грудями, одетыми в белый лиф. Так что, он не сможет нарисовать Стену Плача?! Даже те самые маляры, понимавшие в этом деле, не думали сомневаться. А уж знакомые с ним все прочие ремесленники ̶ не колебались в этом ни минуты. Когда в тот вечер Шмереле огласил наказание Карплу, которое должно было загладить стыд, все маляры и побельщики, во главе с Цалей, восприняли его на ура и, удовлетворённые, ушли домой.

Один Карпл не был доволен всем этим. Работы у него хватало. Почему же он должен ещё и по вечерам трудиться у стены синагоги? Вечером у него есть нечто более приятное: проводить время с Лизкой-корсетницей. Вся эта история и случилась, потому что он торопился к ней в тот вечер. Лизка приготовила для него царский ужин: домашнюю подслащенную лапшу в сметане, а в завершение ужина – наваристый компот. Он даже объявил своей жене, что после синагоги должен бежать принять срочный заказ. Так Цаля взялся произносить речь, конца которой не было видно.

А Карпла тянуло к корсетнице с её милыми ямочками на щеках. Его жена была из простого люда и, при этом, не могла приготовить нормальную тарелку супа. Если бы не сын Абрашка, который был способным мальчиком, то дело бы давно дошло до развода. Они познакомились у Фроста в танцевальном классе. Все предупреждали Карпла, что эта женщина не для него, но, когда люди молоды, ум у них не там, где нужно, – так он оправдывался перед друзьями. Лизка не только хорошо готовила, но была ещё очень интеллигентной. Читала толстые книги, курила папиросы и жила по-современному, свободно. А познакомились они благодаря вывеске. Карпл стал для корсетницы своим. Его жена, можно сказать, и знала, и не знала. Знала, что он её обманывает, но где и с кем конкретно, не ведала. Как известно, жена в таких случаях всё узнаёт последней.

Ещё одна вещь мучила Карпла. Он пытался нарисовать Стену Плача на картоне, но у него ничего не получалось. Карпл срисовал её с открытки фонда «Ке́рен кае́мет»[19]. На открытке всё было понятно, а у него, у Карпла, камни лежали друг на друге как мешки с мукой. Не имела его Стена никакого вида. Он полагал, что достаточно будет наложить на стенку в синагоге грунт, затем провести несколько длинных и широких полос, набросать тут и там зелёной краски, будто бы пучки травы между камнями, и дело сделано, Стена Плача готова.

Несколько вечеров подряд он стоял в пустой синагоге, напротив чистой побеленной стены, изучая её, прищурив один глаз, потом измерял верёвкой вдоль и поперёк необходимую площадь, и на этом всё останавливалось. Дальше процесс не двигался. Его пальцы как будто деревенели.

Карпл не мог понять, почему дело у него застопорилось. Не было в Вильно мастерской, магазина, предприятия, для которого он бы не нарисовал вывески. Мясникам – куски мяса, красные, как бурак[7]; Лейбу-торговцу птицей – довольный гусь с животом до земли; Герцля-обувщика все знали только по двум голенищам, коричневым с белыми носами, нарисованным Карплом на ставнях. А Стена Плача достаётся ему «зелеными червями» – разъедая душу!

Чем больше он мучился, тем больше в нём разгоралось самолюбие. Как это может быть, что он, Карпл, не в состоянии нарисовать каменную, холодную стену без всякой ненужной мишуры?.. Ведь все маляры поднимут его на смех. Он даже забыл, что предстоящая работа ̶ это наказание, а не заказ.

Карпл почти перестал работать. Не рисовал вывесок. Жена его бурчала, что из-за его любовных похождений они останутся без рубахи. Но иди-объясни простой бабе, что его мучает. Так думал Карпл и не реагировал на её ругань, избегая ссор. Он спросил у сына Абрашки, когда у них в школе будет урок рисования. Затем мальчик увидел отца на большой перемене, он стоял в уголке с учителем рисования Янкелем Шером, и оба заглядывали в белый лист бумаги. Художник Янкель Шер зарабатывал на хлеб насущный уроками по рисованию в виленских начальных школах. Сейчас он стоял напротив Карпла, высоко задирая, из-за небольшого роста, маленькую патлатую голову, и давал рисовальщику вывесок профессиональные советы. Он взял из рук Карпла лист бумаги, набросал на нем карандашом несколько штрихов и вернул его назад. До звонка на урок учитель Янкель Шер успел объяснить и изобразить Карплу Стену Плача, размахивая при этом руками, поднимая их и рисуя карандашом в воздухе. Затем учитель Шер, с улыбкой в прищуренных глазах, благожелательно попрощался с ним и пошёл на урок.

Вечером Карпл сидел со своей семьёй за ужином. Он был очень задумчив. Жена, стоя со скривлённой физиономией, разрезала селёдку. Абрашка, не отрывая глаз от книги, отщипывал от краюхи хлеба крошки и бросал их в рот.

Задумчивость Карпла очень злила его жену. И так как она была грубая неотесанная женщина, то, не дождавшись, пока четырнадцатилетний Абрашка встанет из-за стола, начала читать мораль:

– Скажи-ка мне, мой кормилец, где ты пропадаешь до поздней ночи, и почему погрузился в тяжкие думы? Ты не боишься, что у тебя в голове что-то лопнет?

Абрашка прервал чтение и выпалил:

– Папа раздумывает, как нарисовать в синагоге маляров Стену Плача. Туда он ходит каждый вечер. Об этом нам рассказал в классе учитель Шер. Он также сказал, что у папы душа художника.

Закончив говорить, Абрашка бросил на отца взгляд, полный любви к нему.

Жена Карпла захихикала:

– Душа мартовского кота у твоего папы, а не художника.

Она повернулась к Карплу:

– Я объявляю тебе, рисовальщик мой дорогой: если ты не станешь человеком и будешь шляться, не знаю с кем, не знаю где, то с тобой поговорят мои братики.

А братики у жены Карпла были крепкие ребята. Один был шкуродёром на бойне, а двое других – владели собственными дрожками.

Карпл не хотел, чтобы Абраша стал свидетелем их ругани. Мальчик был ему очень дорог. Поэтому он молча встал из-за стола и, не проронив ни слова, вышел из дома.

* * *

Но Абрашкины слова засели у Карплилихи в голове. А может быть, так оно и есть? А может быть, это ей только кажется? Правда, уже несколько месяцев он не прикасался к ней в постели. А ведь он мужчина нехолодный. Несмотря на то, что он уже разменял свои сорок лет, и молодого запала, увы, нет, но всё же… А тут, Абрашка говорит, что он, Карпл, разрисовывает стену в синагоге маляров.

Карплилиха не поленилась. Она влезла в туфли на высоком каблуке, напудрила нос, на голову надела шляпку с узкими полями, которая ей очень шла, нарядилась в новый, с иголочки, зелёный жакет и пошла вечером на синагогальный двор посмотреть, правду ли говорил Абрашка. Разоделась она умышленно: если вдруг встретит мужа с другой, так пусть та увидит, что она «не из-за печки вылезла».

А на синагогальном дворе в это время происходило вот что.

У рукомойника Большой синагоги стоял Гедальке-миши́генер[8] и что-то мурлыкал, пробуя голос, который мог ему пригодиться к приближающимся Йо́мим норо́им[9]. Уже много лет, он, таким образом, держал себя в готовности. Ему не спалось, хотя его постель в каморке тщательно застелена ше́ймес[10], которые он собирал на синагогальном дворе. У решётчатых железных ворот ходили без дела туда и сюда, как звери в клетке, два новых сумасшедших, недавно прибывших из далёких краёв. Шутники из чайной Земеле ещё не успели наградить их достойными кличками. Юдка бегал из одного угла в другой, желая напугать торговку горохом или любую другую женщину, которая пройдёт через синагогальный двор. А на ступенях синагоги маляров сидел кто-то, завернутый в генеральскую шинель с несколькими блестящими пуговицами, накрыв голову её широкими отворотами. Во всём дворе горел единственный фонарь, подвешенный высоко, почти на уровне крыши. Света едва хватало на то, чтобы не вывихнуть ногу при приближении к Большой синагоге в центре двора.

Карплилиха едва сохраняла равновесие, спотыкаясь каблуками на брусчатке. Каждый её шаг эхом отзывался в окружающей тишине. Казалось, что из всех тёмных окон синагоги кто-то подсматривал, и ее охватывала дрожь. Светилось только одно окно. Окно синагоги маляров.

И тут Юдка-девка вдруг подбежал к Карплилихе с похотливым ржанием. Она еле-еле от него увернулась и, убегая, наткнулась на завернутого в генеральскую шинель. Тот в испуге вскочил, как всполошенная сова. Женщина едва успела спрятаться в передней синагоги маляров.

Помаленьку переведя дыхание от испуга, она тихонько поднялась по ступенькам и направилась в зал синагоги. Дверь была полуоткрыта. Долго вглядываться ей не пришлось. Карплилиха сразу заметила стоящего во весь свой рост мужа, в одиночестве возившегося у стены неподалеку от Орн Койдеш.

Карпл её не заметил, поскольку стоял к ней спиной. Он то и дело брал со стоящего рядом столика белый лист бумаги и заглядывал в него. Потом он что-то измерял и делал цветные наброски на стене длиной тоненькой кистью. Она, однако, заметила, что он больше думает, чем работает.

Так же тихо, как вошла, Карплилиха спустилась обратно по ступенькам. По дороге домой, уже идя по Немецкой улице, светлой и бурлящей, где молодые голоса перекликались, создавая планы, как развлечься и повеселиться в этот весенний вечер, она вдруг ощутила грусть. Любовь брызнула из её измученного сердца. Любовь, которая началась с того первого танго с Карплом в светлом зале, и которая, позже, была погребена под грузом ругани и ссор. Сейчас её съедало раскаяние.

– Это я его доконала, что он завёл себе любовницу…

* * *

Карпл начал рисовать Стену Плача сразу после Пе́йсаха, но уже приближался Рош а-Шо́не[11], а рисунок ещё не был готов. Всё шло не так, как ему хотелось. Маляры, приходившие в синагогу на молитву, шептались, что эта работа не для него, не для Карпла. Это не для рисовальщика вывесок. Здесь нужен настоящий художник. Другие говорили габоим синагоги, что если Карпл не закончит работу, то надо будет побелить стену и забыть про эту историю. Это же не дело, чтобы полгода валялись на полу синагоги кисти и коробки красок. Скоро уже Рош а-Шоне, планируется пригласить хорошего ка́нтора[12], придёт достойная публика, причём, не только маляры, а синагога выглядит, как накануне ремонта.

Но Карпл был упёртым. Из-за переживаний он похудел, стал совсем тощим. Весь день он трудился над несколькими большими вывесками, а вечером, вместо того чтобы пойти домой поесть, шёл в синагогу рисовать Стену Плача. Как раз сейчас, когда жена начала стараться и готовила для него лучшее, всё оставалось на столе нетронутым и остывало. По дороге в синагогу Карпл покупал у прилавка, что на углу Еврейской улицы, булочку, и это было его ужином.

В один из таких Карпловых вечеров, полных раздумий и колебаний при каждом движении кисти, в синагогу пришёл Шмереле Шарафан. Он стоял за спиной Карпла и рассматривал светлыми добрыми глазами, не знавшими печали, как рисовальщик вывесок с тихим упрямством старается, как можно точнее, изобразить Стену Плача. Вот он отделил слишком прямой линией один камень от другого, а вот он всё опять закрасил. Вот он дошёл до самого верхнего ряда камней и должен его отделить от нижнего. Карпл брал кисть, чтобы продолжать работу, и опять её откладывал. Затем хватал другую кисточку, более тонкую, и опять то же самое. Он не рисовал, а держал её между пальцами, как дирижёрскую палочку, и боялся коснуться рисунка. Между тем Шмереле видел, что из нарисованного Карплом может получиться неплохая Стена Плача. Ему только нужно добавить там тень, здесь сделать чуть ярче, и камни оживут, перестанут лежать, будто с «опущенными головами». Шмереле хотел объяснить Карплу, что камни Стены Плача – это осененные святостью камни, не сравнимые ни с какими другими!

Но Шмерл стоял позади Карпла и молчал, пока Карпл его не заметил и сам, смущаясь, спросил:

– Что скажешь, Шмереле, у меня получится?

Шмерл ответил:

– Что значит «получится»?! Стена Плача уже есть! И не хватает только одного. Здесь необходимо… Ты, Карпл, продолжай, работай, рисуй широко – с размахом, с верой. Конечно, Храма не будет, пока не придёт Моши́ах[13], но в сердце каждого еврея живёт не разрушенный Храм, а целый, до последнего камешка, поэтому рисуй сердцем. Больше, чем разумом. Не смотри ты в этот эскиз…

И тут в Шмереле проснулся поэт:

– Ты загляни в своё сердце и увидишь, как на волнах нашей тоски плывёт Храм к полному избавлению… Ты увидишь его со всеми пурпурными занавесами, с серебряными сосудами, бронзовыми колоннами, херувимами, медным жертвенником и, главное, с менорой, отлитой из чистого золота, ушедшей вместе с нами в изгнание.

Сам того не желая, Шмереле начал давать Карплу советы:

– Верхний край Стены Плача ты должен сделать очень ровным, потому что на него после разрушения поднялись юные Коэны, первосвященники, чтобы отдать ключи от Храма ангелам, которые спустились к ним с небес. А снизу сделай камни блестящими, потому что они омыты слезами поколений. И отодвинь их один от другого, чтобы осталось место для просьб искалеченных сердец. Пусть вся Стена Плача будет пронизана нашей печалью…

И в это время, пока Шмереле держал свою проникновенную речь, из-под кисти Карпла выплывала картина – будто холодная стена синагоги маляров разделилась на четырёхугольные камни и стала принимать вид Стены Плача.

Позже они ещё битый час стояли и смотрели на рисунок. Карпл ещё хотел набросать немного зелёной краски, как бы травы между камней, но Шмерл не разрешил. Картина закончена.

Он ушёл домой очень вдохновлённый, счастливый от успеха. Карпл собрал кисти, сложил в одном месте коробки из-под красок, упаковал буссоль, верёвку и графит, которыми он отбивал прямые линии, и сел отдохнуть. Он оперся головой о штендер, как будто задремал. Потом поднялся, погасил свечу, замкнул дверь синагоги и тоже пошёл домой. К жене, к сыну.

Стена Плача, нарисованная Карплом, не стерлась. Можно и сегодня увидеть те нарисованные камни на оставшихся руинах синагоги маляров.

[1] Старосты синагоги (габэ – ед.ч., габоим – мн.ч.). [2] «Славные ребята». [3] Комплекс понятий из еврейского традиционного образа жизни. [4] Шкаф для хранения свитков Торы в синагоге. [5] В данном случае, стойка-подставка, используемая на молитве. [6] Субботняя молитва: «Очисть наше сердце, чтобы мы тебе честно служили» [7] То же, что буряк – название свёклы в южных областях России, в Беларуси, Польше и Украине. [8] Сумасшедший. [9] Десять дней молитв и раскаяния, называемые «Дни трепета». [10] Страницы священных книг. [11] Еврейский Новый год. [12] Кантор ̶ певчий, человек, ведущий молитву в синагоге. [13] Мессия.

[18] Бунд (идиш בונד – «союз») – Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России – еврейская социалистическая партия, выступавшая за национально-культурную автономию для восточноевропейского еврейства. Бунд был антирелигиозной и антисионистской партией, поддерживал развитие культуры на языке идиш, создание светской системы просвещения и выступал против эмиграции евреев в Палестину.

[19] «Ке́рен Кае́мет ле-Исраэль» – еврейский национальный фонд, является некоммерческой корпорацией, принадлежащей Всемирной сионистской организации, был основана на пятом сионистском конгрессе в Базеле в 1901 году. Основатель Теодор Герцль.

Создан для покупки земель в Палестине (впоследствии Израиль) под еврейские поселения. К 2007 году он владел 13 % от общей площади земель в Израиле. С момента своего создания, ККЛ посадил свыше 240 млн деревьев в Израиле. Он также построил 180 плотин и водохранилищ и создал более 1000 парков. Водохранилища ККЛ дают стране ежегодно около 300 миллионов кубометров питьевой воды. ККЛ было проложено 7 000 километров лесных и сельскохозяйственных дорог.

© Любое использование либо копирование материалов или подборки материалов сайта допускается лишь с разрешения редакции сайта и только со ссылкой на источник: www.yiddishcenter.org