.png)
В 70-80-е годы теперь уже прошедшего века в истории еврейской культуры произошло явление, которому до сего времени еще не дано должной оценки, а именно – на необъятных просторах бывшего Советского Союза, в некоторых его городах и весях появились молодые люди, ищущие национального самовыражения в еврейском литературном творчестве.
Это явление можно смело назвать феноменом, поскольку оно возникло внезапно – после десятилетий полнейшего запустения еврейской жизни в результате гибельного разгрома еврейской культуры в конце 40-х и начале 50-х годов. После закрытия всех еврейских культурных и образовательных учреждений, во многих регионах огромной страны на протяжении десятилетий люди в глаза не видели ни одной еврейской буквы, ни слова не слышали на идише и лишь втайне могли мечтать о какой-нибудь маломальской еврейской жизни.
Среди первых и достойных представителей этой юной и дерзкой группы был Мойше (Моисей) Лемстер – одаренный поэт, публицист, исследователь и преподаватель. Почти сорок лет назад в восьмом номере московского журнала «Советиш геймланд» была опубликована его первая подборка стихов. С той поры Мойше Лемстер проделал длинный и плодотворный путь в еврейском созидательном процессе: был одним из самых деятельных участников еврейского возрождения на своей родине – в Молдове, в которой проживал тогда, учился на Высших литературных курсах при Литинституте им. Горького в Москве, защитил в Кишиневском университете докторскую диссертацию, посвященную известному баснописцу и педагогу Элиэзеру Штейнбаргу. Переселившись в Израиль, Лемстер работал над важным проектом – каталогизировал еврейскую прессу в Еврейском университете (Иерусалим), преподавал на курсах языка идиш для репатриантов из бывшего Советского Союза, оставаясь весьма деятельным в литературной жизни; его статьи, эссе можно было регулярно видеть на страницах еженедельника "Форвертс" и других периодических изданий.
Его духовный наставник, «гуру», кишиневский еврейский писатель Ихил Шрайбман (мир праху его!) писал в 1980 году о своем последователе: «Изюминка таланта, эта редчайшая редкость чувствуется почти в каждой его строфе. В стихах Лемстера есть ощущение красоты, напоминающее «Шир ha-ширим» («Песнь песней»), в них звучит дивное очарование молдавских народных песен, чувствуется простота и естественность, сочность бессарабского идиша. Поэзия – это вообще чудо, волшебство. Юный поэт в еврейской литературе – чудо вдвойне».
Вторжение Мойше Лемстера в еврейскую поэзию было чудом, таковым оно и осталось. Стиль его поэзии не схож с иными творческими манерами современных поэтов. Лемстер самобытен и простонароден в лучшем понимании этого слова: немного старомоден и до мозга костей – бессарабец. Уроженец местечка Единец (Единцы), много лет проживший в Кишиневе, он впитал в себя бессарабский пейзаж, его цвета и запахи, игру светотеней, симфонии звуков. Читая его стихи, невольно задаешься вопросом: чего в них больше – народной простоты, природной наивности или тонкой, возвышенной, эстетской лирики? На это есть один ответ: Лемстеру удается соединить все эти составляющие. В противоречие друг с другом они не приходят, наоборот, эти компоненты составляют единое целое. Создается впечатление, что на долинах и в виноградниках под горячим бессарабским солнцем он, словно самоцветы, шлифовал свои стихи.
Поэт чувствует природу в ее первозданности, он открыт перед ней, познавая ее истины. В одном из первых стихотворений у него есть такие строки:
Лист на дереве всего лишь лист,
дающий тень вместе с другими листьями,
он пьет капли теплого дождя
и греется в лучах солнца.
Лист на земле - пустяк, ерунда,
каждый может на него наступить,
ветер может нести его по земле
до поздней осени...
Словно лист на ветке многовекового бессарабского еврейского древа, Мойше Лемстер духовно прикреплен к нему, хотя физически отдален от родного очага. Этому древу с крепкими корнями он остается верен в течение своего 40-летнего поэтического пути. Неоднозначный, по разным оценкам, редактор журнала «Советиш геймланд» (позже – «Ди идишэ гас») Арон Вергелис написал о Лемстере: «К сильным сторонам этого поэта относится резко выраженная, но не выпячиваемая народная основа, которая дает возможность относиться к нему как к еврейскому, так и к молдавскому поэту. На нынешний день трудно отыскать еще одного такого «молдаванина» в еврейской поэзии».
Действительно, практически невозможно разделить в поэзии Лемстера еврейское и молдавское. Два этих понятия слились воедино во всем – как в описываемых им пейзажах, так и людях:
Пастух – сосед из молдаван,
Хитёр, как лис, когда не пьян.
Пока стакан и сух, и чист,
Он – интернационалист. Твердит:
«Я не делю коров.
С еврейских ли они дворов,
Клянусь, мне это всё равно».
В стаканах я несу вино…
Привязанность к молдавскому очагу не отпускает Лемстера и здесь, в Израиле, вдалеке от бессарабских холмов и долин, среди которых он вырос и сформировался как поэт:
Здесь, в Тель-Авиве,
на улице Алленби,
я сижу в уютном кафе,
пью молдавское «каберне»
и вспоминаю родное местечко...
Душевная, интимная привязанность Лемстера к родному местечку, к его еврейским и молдавским атрибутам, к аутентичным типажам, к незамысловатому быту и простоте отношений, к его запахам и вкусам, цветам и звукам изумляет и вдохновляет. Он дышит этим местечком во сне и наяву, не прощается с ним никогда, даже находясь физически за тысячи километров от него.
Лёгок дым из детства и не горек,
Память тех далёких лет светла.
И встаёт перед глазами дворик
Старого молдавского села.
Слышен шум вдали бессонной речки -
тихий, как журчание ручья.
В хлопотах в саду у летней печки
Мумэ Фейга – тётушка моя.
За столом сидят в тени ореха,
Дядя Михл, а с ним – Ион, сосед:
Пьют вино, и гулко вторит эхо
Звону двух стаканчиков вослед.
В последние годы Мойше выступает всё чаще не только как одарённый поэт, но и как прозаик. Чрезвычайно интересен цикл его рассказов «Местечко строит коммунизм». Это – воспоминания автора о послевоенной жизни в его родных Единцах. Рассказы наполнены искромётным еврейским юмором, но они поражают читателя тем трепетом, с которым автор относится ко всему, что связано с историей местечка, будто переживает, чтобы всё было запечатлено и увековечено, ибо нет больше тех людей, той действительности, той еврейской и молдавской простоты и наивности. Настали другие времена, другие нравы…
А мой – про Единцы куплет,
Там в детстве я встречал рассвет,
В местечке том, который год,
Родная тётушка живёт.
Рукой до Единец подать,
Вот где земная благодать!
Любовь у каждого своя,
Хорош дуэт: пастух и я.
Плывет напев, наивно прост,
Из погреба до самых звёзд.
Меня, однако, в погребке,
Как в лёгкой лодке на реке,
Качнуло, словно от волны,
И с той, и с этой стороны.
Поэзия Мойше Лемстера ни коей мере не выглядит модернистской, наоборот, она привлекает своим архаичным вкусом, и в этом, наверное, состоит ее основная черта. Она мелодична, ритмична, в ней есть некая изюминка, которой когда-то обладали еврейские трубадуры Зелик Бердичевер, Велвл Збаржер, Берл Бродер и другие, – волшебное единение с природой, вечная влюбленность, странствования по разным дорогам и местечкам, наивное легкомыслие, помноженное на народную мудрость.
Это не мечта, не сон,
Ничего я не придумал.
Я сегодня балагула –
Прямо к солнцу ночь везу...
Романтизм поэзии Лемстера не приукрашен, он является интегральной частью хода его мыслей и раздумий. В своих стихах поэт мечтает, влюбляется. пытается наполнить жизнь чувственностью и душевностью, чтобы, подобно Ицику Мангеру, оторваться от серых будней и подняться хоть ненадолго до дивной голубизны небесных вершин.
Удивительно отношение Мойше Лемстера к идишу. Его поэзия далека от исполнения высоких од и хвалебных песен для мамэ-лошн, от клятв в верности идишу, от оплакивания его судьбы. Писать по-еврейски для него также естественно, как дышать. Его не волнует, выглядит ли стих грамматически отшлифованным, академически совершенным. Для него гораздо важнее аутентичность языка, его естественное звучание – с солью и перцем бессарабского диалекта. Он просто состоит на вечной службе идишу, как истинный труженик, с достоинством и честью несущий свою ношу...
Очень надеюсь, что Мойше Лемстер еще долгие годы будет радовать читателей своими произведениями, и что ему удастся таки достроить величественный духовный мост между «алтэ hэйм» (старым домом) и «найе hэйм» (новым домом), и, тем самым, вдохновить многих здесь, на земле праотцов, хранить и лелеять память о тех местах, где жили и умирали, веселились и страдали, верили и творили наши деды и прадеды.
Войдите в мир моих стихов
Войдите в книжный мир моих стихов, как в виноградники под сенью облаков, где гроздьев цвет заманчиво лилов – в них зреет сок для пересохших ртов. Войдите в книжный мир моих стихов – к пузатым бочкам винных погребов, где, как вино изысканных сортов, вам радость каждый стих дарить готов. Войдите в книжный мир моих стихов, где девушки в лугах среди цветов вдруг глянут так, что обожгут без слов Огнём любви, как пламенем костров. Любовь сильнее мудрости веков: Войдите в книжный мир моих стихов...
В молдавском селе
Уверен я, что нет прекрасней мига,
Который вновь уносит в ту страну,
Где на столы вплывала мамалыга,
Напоминая полную луну.
В садах играли свадьбы той порою.
Шумело, веселилось всё село:
Искрясь, вино, такое молодое,
Рекой в стаканы солнечно текло.
А в том селе родился я и вырос,
Под небом тем меня давно уж нет,
Но знаю, ничего не изменилось
В краю зелёном за десятки лет.
В стране не позабытых идеалов
Округла мамалыга, как луна,
А солнце там восходит из подвалов
В осенний день кувшинами вина.
Деревце детства
Весною среди зелени и света, Как вишенка в цвету, моё село, Сады плодами коронует лето, А в осень от подсолнухов желто. Не торопись ты, осень золотая! Мудры и беззаботны старики. А детство моё, ножками болтая, Сидит на том же месте у реки. И деревце, цветущее весною, Воспоминанья тихо вороша, Как память детства, навсегда со мною, С ним молода по-прежнему душа.
Мелодия детства
Заблудилось детство босоногое
Среди трав росистых и цветов.
Я ладонью те цветы потрогаю,
Позову,
Но станет эхом зов.
Только ветер мне ответит во поле,
Только пчёлы тихо прожужжат.
Вдоль дороги стали выше тополи.
Время не воротится назад.
Но в траве высокой слышу вроде я
Музыку стеблей и лепестков.
Это детства тихая мелодия
Отозвалась издали на зов…
Осенний день Осенний день, деревья в паутине. Сегодня осень с нами заодно – Несёт гостям в наполненном кувшине, Как молдаван, из погреба вино. На шелест листьев отзовётся скрипка, И встанут прежней жизни миражи... Ах, осень, хороша твоя улыбка. Налей вина мне, Яблок предложи. Ты помнишь, мы втроём сдвигали кружки, Ты, я и, словно солнышко, – она. Глаза лучились у моей подружки От яблок и от красного вина. Ушло то время, Нет в него возврата, Ах, осень, стала гуще седина. Я не виновен, Ты не виновата, Что нет тропы в былые времена. Ещё небес не помутнела просинь, Ещё плывёт серебряный туман. Из погреба кувшин выносит осень… Налей вина мне, друг мой – молдаван!
Вино и песня Красное солнце над садом зелёным, Видно луну, но ещё не темно. Мы с молдаванином, дедом Ионом, Пьём во дворе из подвала вино. Стол деревянный. Калитка. Заборы. Старый орех над столом как шалаш. Блюдо, Закуски на нём – помидоры, Перец и крупно нарезанный каш. Свет над селом затихающим тает. Выпили мы, и хозяин спросил: «Можешь сказать мне, чего не хватает Всё же вину моему, Михаил?» Я отвечаю, что редкий и тонкий Вкус у него и что мне повезло Пить сохраняющееся в бочонке Прошлого лета густое тепло. Вижу хозяин доволен ответом, Он подмигнул понимающе мне: «Ты хоть еврей, Михаил, Но при этом Очень толково сказал о вине. Есть в нём и запах, и вкус, Но хоть тресни, В этом вине, В пониманьи моём, Недостаёт самой малости – песни! Понял о чём я? Давай-ка споём».
Мы обнялись. Воробьиная стайка Села на ветку над краем стола: «Тум-ба-ла, тум-ба-ла, тум-балалайка, Тум-ба-ла, тум-ба-ла, тум-ба-ла-ла». Спели. В застольи обычное дело, А проняла его песня до слёз. Вытер он их рукавом неумело. Время и мне задавать свой вопрос: "Мы с тобой пели и плакали вместе, Хоть и весёлая песня была. Ну, а чего не хватает той песне, Можешь ответить мне? Тум-ба-ла-ла». Мудрый старик не промолвил не слова, Раз мы подумали с ним об одном – Взял он кувшин свой порожний и снова В погреб с улыбкой пошёл за вином…
Юность
Небо беспредельно голубое,
В поле мы – постель нам не нужна:
Я лежу на сене, и со мною
Тихо дышит рядышком она.
Я смотрю в лицо ей сонным взглядом –
Сколько в нём и света, и добра...
А пчела жужжит, летая рядом:
– Просыпайтесь, вам вставать пора!
Поутру сливались птичьи трели
С радостным биением сердец.
Будто бы будильник, зазвенели
Звонко колокольчики овец.
И откинув сена одеяло,
Дремоту стремится превозмочь
Девушка, что женщиною стала
В эту удивительную ночь.
И глаза с улыбкой открывает,
Улыбаясь – вот бы так всегда!
На её ладони догорает
С высоты упавшая звезда.
Первый луч высвечивает ярко
Красоту распущенной косы…
А вокруг рассыпаны подарки –
Маленькие солнышки росы.
Манит меня соседский сад
Я оглядел соседский сад сквозь ветки, Чтоб ночью выкрасть яблоки у них. Но пара яблок дочери соседки Гораздо аппетитней остальных. Они сквозь платье светятся так сочно И тем меня тревожат по-мужски: Их вкус хочу отведать той же ночью... Я знаю, где в заборе нет доски.
Сердце распахнуто Сердцем я останусь с вами: Снегом лягу на жнивьё. Свежий ветер над полями, Как дыхание моё. Вот снежинки на обновы - Получите по лучу! Я мелодией Молдовы Для влюбленных зазвучу. Словно вновь открою дверцу В сад, где пели соловьи, Распахну в стихах я сердце На две родины мои. Под седой звездой библейской То местечко, где я рос, И в судьбе моей еврейской Аромат молдавских роз.
Авторизованный перевод с идиша:
Рудольфа Ольшевского, Фрэдди Зорина, Валерия Фокина.
© Любое использование либо копирование материалов или подборки материалов сайта допускается лишь с разрешения редакции сайта и только со ссылкой на источник: www.yiddishcenter.org