Беньо́мка-философ

//A. Карпинович//

Автор перевода: Моисей Лемстер. Редакция: Яэль Боес, Инна Найдис

Когда вдова Ци́ра-Лея нашла жениха для своей дочери Пе́селе, она велела новоиспечённой невесте зайти к Беньомке, их соседу, передать ему эту радостную новость и пригласить на свадьбу. Беньомка, можно сказать, вырастил Песеле, он тоже испытывал к ней слабость. Но, во-первых, Цира-Лея представляла для дочери лучшую партию, чем какой-то там портной из Малых Шни́пешек[1]. Во-вторых, вся улица знала, что Беньомка постоянно о чём-то думает, размышляет. А из постоянного думания, как известно, ничего хорошего не выходит.

И это было правдой. Беньомка постоянно был задумчив, потому что, кроме слабости к Песеле, у него была ещё одна слабость – философия. Другой на его месте был бы доволен тем, что имеет, но только не Беньомка. Все Шнипешки заваливали его работой: этому перелицевать тужурку, тому вшить новые колени в штаны. Беньомка ел себя поедом. Разве работа – главное? Ну, облатает он все Шнипешки, а дальше что? Надо же и пофилософствовать немного! Разве он живёт в этом мире только для того, чтобы штопать дыры? Чтобы просто бедствовать, и всё?

Песеле послушалась маму и зашла к Беньомке вспотевшая, поделиться с ним хорошей новостью. Беньомка в это время размахивал утюгом, чтобы в нём разгорелись угли. Песеле, заикаясь, рассказывала про достоинства своего жениха, а Беньомка раскачивал утюг, словно убаюкивал упрямое дитя, которое не хочет засыпать. Когда Песеле онемела, не зная, как она ещё может выразить словами свою радость, Беньомка поставил утюг на кирпич и сказал ей следующее:

– Ладно, Песинька, коль ты выходишь замуж, то будь счастлива. Я надеялся на другое. Но, раз уж так получилось, хочу сообщить тебе очень важную вещь, которую ты должна всегда иметь в виду: даст Бог, и ты будешь лежать со своим мужем в кровати, так помни о высших ступенях философии, о том, что совокупление – не главное. Муж, увидев, какая ты задумчивая, не лезешь от скуки на стену, поймёт, что спит не лишь бы с кем, и не будет знать, с какой стороны к тебе подобраться.

Песеле, только услышав это, стала краснее красного и выбежала от Беньомки, шарахнув дверью. От переживаний у неё появилась сыпь на теле, и она всю неделю пролежала с компрессами из селёдочного рассола. Затем знахарка Антонова велела ей мазаться кошачьим помётом. Когда Песеле, наконец, встала с постели, то из-за букета неприятных запахов, которым от неё несло, пришлось отложить свадьбу. Цира-Лея пожелала Беньомке, чтобы у него ноги ныли в любую погоду, а не только в дождь, и чтоб он ходил на резиновых костылях, потому что, где это видано – давать советы невесте о том, как ложиться с мужем? Цире-Лее было понятно, что он таким образом решил отомстить. А на что он рассчитывал, этот задумчивый простофиля, что Песеле будет его?

Беньомка таки да, думал, что Песеле будет для него. Всё произошедшее его сильно грызло. Если говорить откровенно, то в Шнипешках крутились барышни и получше, но он привык к ней. С тех пор, как Песеле осталась без отца, она тянулась к Беньомке. Они ели вареный горох из одного кулька. Потом в пятницу, по вечерам, ходили гулять до самого Майшего́льского шоссе, целовались там. Беньомка даже написал, по этому поводу, очень сильное стихотворение, с огоньком, и послал его в газету «Ви́лнэр тог»[2][9]. Стих не напечатали, но редактор Залман Рейзен[10], возвращая поэзию, написал пару тёплых слов в поддержку, добавив, что рифму ещё нужно отшлифовать. А эта Песеле взяла и всё поломала, связавшись с залётным невежей. Хватит.

Беньомка был так омрачен, что искал утешение в размышлении о глупости этого мира, которым можно управлять, дергая за веревочку. И вся глупость мира для него сосредоточилась в сыне христианки Антоновой, который болел слоновой болезнью, пускал слюни и нечленораздельно мычал. Антонова зарабатывала тем, что ездила на рынок и продавала чудотворные мази крестьянкам. В базарные дни она, по обыкновению, оставляла своего наследника у Беньомки, где он околачивался до вечера, пока мать не вернётся. За это она обеспечивала холостяцкое хозяйство Беньомки твёрдым сыром и парой десятков яиц. Беньомка когда-то посоветовал Антоновой отвести сына к доктору по «невыпеченным» детям, что в пригороде Анто́коль[11], но она не соглашалась. Антонова верила только в силу мазей. Испробовав на сыне всё возможное, она сдалась.

И так он, это убогое чудо, сидел безмолвно, с разбухшей головой, у стола Беньомки, который пытался приукрасить его неприглядный вид. Может, тот выйдет из себя и перестанет скалиться, показывая жёлтые зубы. Голова у парня была как глобус, хоть бери и рисуй на ней всю землю. Но Беньомка решил использовать её для других целей. Он пытался отомстить за неудачу с Песеле. Во-первых, куском угля изобразил гостю усы. Один ус польский, закрученный вверх, а второй – турецкий, концом вниз. Затем из газеты «Овнт-курьер»[3][12] он сложил треуголку и нахлобучил её парню на макушку. Потом велел бедняге положить веник на плечо, будто это ружьё, и приказал маршировать туда и обратно, туда и обратно. И когда тот уже хорошенько нашагался, удовлетворив, таким образом, желание Беньомки в издевательском управлении этим миром, он стёр платком его усы и накормил овсяной кашей. И так уже вояка с веником, зажатым между колен, сидел, пока Антонова не пришла забрать его домой.

* * *

Беньомка забросил работу. С самого утра он ломал голову о вещах, не имеющих реального применения. Ну, скажем, об иголке без острия. В Шнипешках шушукались, что он ушёл в себя из-за Песеле. Беньомка притулил её к себе, как отец, хотя он был старше всего на неполных три года. Надо сказать, что Беньомка уже к тринадцати годам, к бар-ми́цве[4], был самостоятельным мужчиной. Паршелюк, его первый хозяин, доверял ему относить готовую работу в самые престижные дома Вильно. Потом Беньомка стал его правой рукой, давал хозяину советы во время примерок. Все вокруг были уверены, что вот-вот в Шнипешках состоится его ши́дэх[5] с Песеле, ведь они были неотделимы друг от друга, как ложка от тарелки. Но всё распалось. Подвернулся интеллигент из Майшего́лы[6], председатель тамошнего драматического кружка, и заманил Песеле своими гладкими речами – театр, сцена, драма, восходы, закаты. Это, конечно, её проняло. Больше, чем философствование Беньомки. А как могло быть иначе, если из-за того, что жених носил очки, Цира-Лея «ходила перед ним на задних лапках». «Он выглядит почти как доктор», – хвасталась она. Сама Песеле сияла, переливаясь всеми цветами, как пава, снёсшая яйцо.

Беньомка желал Песеле, но важнее для него были высокие раздумья. От них он не мог отказаться даже тогда, когда его руки спускались чуть ниже полной талии Песеле. Как только он начинал размышлять, сидя за швейной машинкой, то хотел знать обо всех колёсиках, движущих миром. Короче, он рвался к философии. Сейчас, когда вся эта история с Песеле, как говорится, «сошла со стола», Беньомка мог полностью отдаться блужданиям в укромных уголках мироздания, пытаясь понять – почему, зачем и как? Он задумал пошить себе пелерину, отрастить длинные волосы и полностью отдаться философии. Пусть Песеле увидит, от кого она отказалась. Но у Беньомки набралось много заказов к приближающемуся Пейсаху, это, не считая починки одежды. И он решил сразу после праздника закрыть свою мастерскую и пройти обучение у какого-то мыслителя.

* * *

Поиск мастера философии Беньомка начал с визита в библиотеку Страшу́на[13]. Там, в библиотеке, работал Хайкл Лунский[14], «человек без желчи», доброжелательный еврей, который подсказывал читателям, какие книги, в зависимости от целей, им брать. В эту библиотеку, находившуюся в синагогальном дворе[15], приходили не только ученики и студенты со всего города, но даже ученые. Хайкл-библиотекарь царствовал над всеми книжными полками. Не было такого слова, которое бы миновало его неусыпное око. Люди не представляли, сколько всего знал Хайкл Лунский. А если бы узнали, то не поверили бы этому. И вот такой образованный еврей вёл себя со школяром точно так, как если бы говорил с профессором Виленского университета, с тем же почтением. Поэтому, когда в один из прекрасных летних дней, в послеобеденное время, Беньомка, укутанный в чёрную пелерину, переступил порог библиотеки и воскликнул: «Господин Хайкл, я бросил портняжное дело и взялся за философию!» – неудивительно, что тот принял его, как племянника Боруха Спинозы.

В первую очередь Хайкл предложил Беньомке снять пелерину, ибо вся публика, читающая за столами, оторвалась от книг и уставилась на вошедшего. Потом они оба уселись в уголке, где Беньомка поделился с ним своими философскими мыслями. Лунский попросил его говорить тише, и Вильно из-за этого лишился очень важных мыслей, изложенных тогда Беньомкой, а ведь они могли бы быть услышаны, сидящими по соседству, читателями. Только Авром-бас из Реальной гимназии, примостившийся рядом, на углу стола, уловил краем уха один лишь тезис: «мир» и «крупный стежок…»

У Хайкла Лунского хватало терпения на целый полк ангелов. Когда Беньомка перестал кипятиться, пытаясь философски объяснить логику местного портняжки Ца́лела Носа, выставившего в окно шубу с шалевым воротником в разгар лета, когда вся Немецкая улица, можно сказать, горела, умирая от желания выпить бокал кваса, – тогда Хайкл спокойно спросил Беньомку:

– С кого бы вы хотели начать?

Беньомка не понял вопроса:

– Что значит начать? Я уже закончил.

И тогда библиотекарь призвал на помощь свою улыбку…

Пока вилинчанин шагает по этому миру, то она, улыбка Хайкла Лунского, будет сопровождать его, просвечивая через бороду, как солнечный луч сквозь тучу.

– Беньомин, философия – это не портняжное дело. Она никогда не заканчивается…

И Хайкл Лунский начал объяснять Беньомке, чем «пахнет» философия. Когда, после перечисления с десятка философов, Хайкл подошёл к Аристотелю, Беньомка схватился за голову:

– Такая многочисленная благородная бранжа?!

Беньомка был уверен, что достаточно только думать, и философия появится сама по себе. Такой неудачи он совсем не ожидал, полагая, что у философии, как и у портняжного дела, он будет иметь одного хозяина. А тут, оказывается, надо идти из одной мастерской в другую, где каждый стежок не похож на предыдущий. Один говорит одно, а другой – наоборот. Хайкл его полностью расстроил. Беньомка не знал, на каком философе остановиться, чтобы тот мог выровнять все его вопросительные знаки. Ведь вопросы у Беньомки появлялись и не заканчивались. Он, например, хотел бы знать, почему Ангел смерти вечно здоров? А кому молится сам Бог? Почему чёрную крысу гонят веником прочь, а белую мышь гладят? Это же одна и та же порода…

Вот так Беньомка бродил по Вильно с пелериной на плечах и не знал, что предпринять. От этих всех раздумий и бед он затосковал по Песеле. С ней ему было действительно легко и тепло. Он был готов уже плюнуть на свою гордость и подъехать в субботу в Майшеголу, но философия этого не позволяла. Хайкл намекнул ему на стоицизм. Это такой ход в философии, который предполагает, что любую беду надо встречать, не моргнув глазом. Это глубоко засело у Беньомки в голове. И он начал гордо ходить по Шнипешкам, как будто проглотил аршин. Люди считали, что он стал высокомерным, ему даже свистели вслед. Но Беньомка «держал фасон», не опозорив философию. И дело было уже не только в том, что он остался один. Он пошёл на Старые босяки[7], где можно купить всякие диковинные вещи, и приобрёл там чучело совы – птицы, которая служит символом знаний и философии. Беньомка усадил сову на комод, и с тех пор, в длинные вечера, ему было с кем перемолвиться словом.

* * *

В один из тёмных субботних вечеров Беньомка явился в Майшеголу. Когда Песеле ушла от него, он сказал себе – нет, так нет, но эта история не давала ему покоя. Песеле стала во сне являться к нему голой, со всеми её прелестями. Конечно, философия – это очень важно, но, когда дело доходит до подобных мыслей, перестаешь быть мудрецом. Беньомка вертелся ночами и не мог уснуть, пытаясь найти философский метод, который помог бы ему избавиться от желания. Наконец он не выдержал, поймал последний автобус в Майшеголу и поехал туда. Цира-Лея раструбила по всем Шнипешкам, что Песеле в эту субботу будет играть в театре. Что именно она будет играть, Беньомка знал и без Циры-Леи. Режиссёр в очках, муж Песеле, хвастался перед знакомыми с их улицы, что поставит пьесу, текст которой ему оставили странствующие актёры. Эта вещь называлась «Змея в образе женщины»[8], и Песеле играла там главную роль.

Вначале Беньомка думал зайти домой к своей подруге детства, выпить там стакан крепкого чая с вкусным куглом и оставить подарок, который её огорошит, – чучело совы. Он таки взял сову с собой. Но сойдя с автобуса, Беньомка поменял планы. Поскольку они расстались с Песеле не мирно, а с обидой, то он должен держаться независимо, твердо. Однако ему страстно хотелось её увидеть, поговорить с ней, и именно поэтому он желал показать, кто из них сильнее. Кроме своей склонности к философии, Беньомка был еще и упрямым ослом. Поэтому он решил сначала посмотреть на Песеле незаметно, прежде чем пойти и сдаться ей.

Беньомка спрятал чучело совы под пелерину и потащился через луг к пожарному сараю, где Майшегольский драмкружок давал представление.

Беньомка протолкнулся в сарай, к главной сцене, когда действие спектакля уже набрало ход. Все майшегольские евреи и неевреи сидели в зале, каждый на принесённом с собой стуле. Беньомка прислонился к стенке возле сцены, ожидая выхода Песеле. И вот она появилась, чтобы произнести свой монолог. Поскольку Песеле играла роль женщины-змеи, которая обольщала мужчин, она смеялась утробным голосом и вращала глазами. Чтобы она ещё больше походила на змею, муж-режиссёр одел её в обтягивающие жёлтые шаровары. Публика это оценила и приняла действо близко к сердцу. А когда Песеле крутанула бедрами и воскликнула, обращаясь к партнёру: «Арнольд, сокровище моё, ответь на мои чувства!..» – послышалось шушукание среди публики.

Беньомка незаметно прокрался из зала до окончания спектакля. Прогремевшие после этого овации сопровождали его на всём пути через луг, вдоль леса к шоссе. Аплодисменты звучали в его ушах до самого края леса, освещённого бледным светом луны. Чтобы было легче идти, Беньомка подобрал фалды пелерины. При этом выпала сова. Беньомка совсем забыл о её существовании. Внезапно, она стала ему лишней. Он углубился в лес и усадил птицу, с которой сроднился, среди ветвей первого попавшегося дерева. Он ещё не дошёл до шоссе, как из леса донёсся протяжный крик совы. Две глухие ноты «ху-ху!», прозвучавшие как из глубокого колодца, разорвали тишину. Чёрная стая птиц взлетела с вершин деревьев в небо и исчезла, как будто их и не было. Беньомку бросило в дрожь. Что это может означать? Потом он подумал, что его сова – чучело, и она не может «ху-хукать». Сначала он пожалел, что оставил птицу на произвол судьбы. Он действительно уже привык к ней. Но тут же, во тьме, у него блеснула другая мысль: а разве к Песеле он не привык? Мало ли к чему человек привыкает… Так учит философия…

В таком задумчивом состоянии, с поднятым воротником перелины и фалдами, Беньомку догнали извозчики, которые везли пшеницу на Кинку́лькину мельницу[16] в Вильно. Увидев их, Беньомка начал просить подвезти его, объясняя, что автобуса уже нет, и, может быть, они… Но извозчикам, этим пройдохам, не надо было ничего объяснять. Они и так всё поняли. Все знали про Песеле и Беньомку, потому что Майшегола и Шнипешки всегда были, как прихожая и дом. Беньомка ехал, скорчившись, на мешках пшеницы, и каждое встреченное дерево кивало ему кроной летней листвы, как бы говоря:

– Беньомка, твоя судьба – философия…

* * *

Цира-Лея, в один из базарных дней, вышла из дому пораньше, чтобы закупиться по дешёвке, и увидела у дверей утюг Беньомки. А к дверной ручке было привязано красной ниткой письмо. Она внесла находку в дом, вскрыла конверт и стала читать. С помощью своих жестяных очков она разобрала следующие строки:

«Уважаемая Цира-Лея,

поскольку я покидаю Шнипешки, оставляю вам на память свой утюг. Песеле таки играет в театре этого пришлого бугая, но я бы мог сделать её внутренний мир богаче. Мой философский путь – стоицизм – подсказывает мне, чтобы я пожелал ей всего самого хорошего, и вам – того же, хотя вы и расстроили наш брак.

А совет, который я дал Песеле перед её свадьбой, считаю правильным.

Будьте здоровы, поныне ваш сосед,

Беньо́мин (Беньомка)».

У Циры-Леи защемило сердце. Ведь Беньомка был для неё, как родное дитя. Столько лет в одном дворе. А как предан он был её Песеле! Куда же это его понесло? Что ему стукнуло во взбалмошную голову?

И вместо того, чтобы пойти на рынок, Цира-Лея побежала к Беньомке. Запыхавшаяся, она открыла дверь. Дом был пуст. Ремень от швейной машинки висел на половине колеса, а головка была снята. Она зашла к его соседям, жившим напротив. Никто ничего не знал. Пропал Беньомка, как в воду канул.

Цира-Лея уселась на стул, что стоял возле обезглавленной машинки, и расплакалась. Плач её более подходил молодой вдове, только что вернувшейся с кладбища.

* * *

Два человека в Вильно не плакали по Беньомке, но сильно тосковали по нему. Это были Хайкл Лунский, библиотекарь, и Антонова, знахарка. Хайклу не хватало Беньомкиных вопросов, которые свидетельствовали о широком понимании им основ философии, а Антонова, знахарка, осталась без места, где она оставляла сына, когда уходила из дому. Где ещё ему будет так хорошо? Месяцами, после исчезновения Беньомки, парень приходил и стучал в закрытую дверь, пока дворник не пугнул и не выгнал его. Антонова рассказывала всей улице, что Беньомка приворожил её болвана, ему же на пользу. Тот перестал мямлить, начал есть как человек, не устраивал в доме тарарам. Теперь же он целыми днями сидел, задумавшись, на берегу Ви́лии[17], с бумажной шляпой на тыквообразной голове, и ловил рыбу удочкой без крючка. Ну, чем не философ?

Так Беньомка ушёл из Шнипешек, и не очень уж много времени прошло, как его позабыли. Но вот какая случилась история. Два виленских еврея, вернувшись из-за океана, рассказали, что в далёком городе, на углу Канады, они встретили очень важного еврея, профессора тамошнего университета. Когда тот услышал, что они из Вильно, то очень оживился. Пригласил их к себе домой, в такой дворец, какого и не найти больше. Всю ночь говорили только о Вильно. Тот расспрашивал, а они отвечали. В гостиной у этого профессора они увидели, стоявшую на возвышении, головку швейной машинки, ни дать ни взять хрустальная ваза.

– ? …

По сей день не знают в Шнипешках, что об этом думать.

Только Цира-Лея не сомневается – это он, Беньомка.

[1] Район Вильно [2] «Виленский день» [3] «Вечерний курьер». [4] Совершеннолетие мальчиков по еврейской традиции. [5] Знакомство, сватовство по еврейской традиции. [6] Meyshegole (лит. Maisiagala) городок рядом с Вильно. [7] Подобие Блошиного рынка в Вильно. [8] Очевидно, имеется в виду перевод на идиш пьесы Карла Гоцци «Женщина-змея».

[9] «Вилнер тог» («Виленский день») – газета на идиш. В 1918-39 гг. в Вильно выходила газета «Тог», менявшая названия (с 1920 г. – «Унзер тог», позже – «Вилнер тог») и прекратившая существование в октябре 1939 г., когда город был оккупирован советскими войсками.

[10] Залман Рейзен (1887 г., Койданово, Минская губерния – 1939 или 1941 гг. – точный год смерти не известен) – редактор газеты «Вилнер тог», журналист, крупный знаток идиша, составитель специализированных словарей, учебников идиша и «Лексикона писателей, творивших на идише». Один из основателей института ИВО. После вступления в 1939 г. в Вильно Красной армии З. Рейзен был арестован, дальнейшая судьба его не известна.

[11] Анто́коль – (лит. Antakalnis, польск. Antokol) — один из старейших и самых больших районов Вильно. Располагается к северо-востоку от центральной части города вдоль левого берега Вилии.

[12] «Овнт-курьер» – «Вечерний курьер» – виленская беспартийная вечерняя газета на идиш (1926-1939 гг.).

[13] Библиотека Страшу́на – еврейская библиотека в Вильно, одна из крупнейших в Восточной Европе. Основой ее фонда стала переданная по завещанию виленской общине личная библиотека Маттитьяhу Страшуна (1817-1885 гг.) – еврейского ученого, мецената и одного из самых влиятельных глав Виленской общины.

[14] Хайкл Лунский ( 29 июня 1881г., Слоним Гродненской губернии – 1942г., Вильно) – еврейский публицист, литературовед, библиограф. Погиб в Виленском гетто.

[15] Синагогальный двор – двор, в котором находилась Большая синагога Вильно и ещё несколько синагог профессиональных цехов, а также Библиотека Страшуна. В этом дворе постоянно кипела жизнь.

[16] Мельница на реке Вилия в имении Леонишки, названная так по фамилии ее хозяев – Кинкулькин. Ныне – одна из достопримечательностей Вильнюса.

[17] Ви́лия (белор. Вілія; польск. Wilia), или Нярис (лит. Neris), — река в Беларуси и Литве, правый приток Немана (Нямунаса). Длина реки — 510 км, из них 228 км по территории Литвы.

© Любое использование либо копирование материалов или подборки материалов сайта допускается лишь с разрешения редакции сайта и только со ссылкой на источник: www.yiddishcenter.org